Ему на миг представилось, что он действительно летит в большом военном самолете. Гудит мотор, и летчик, похожий на Чкалова, спрашивает:

— Ну, Степан, где же военный завод?

— Вот он, товарищ майор!

Самолет резко падает вниз, Степан стукается головой о стену пещеры и смущенно бормочет:

— Заснул… А спать нельзя!

Его неудержимо клонит ко сну, и он, чтобы рассеяться, командует, подражая кому-то:

— Разведчик партизанского отряда имени Щорса товарищ Степан Рогов! Вы находитесь на боевом посту. Ваша задача: не спать до тех пор, пока не начнет утихать буря, а потом пробраться через мины, двигаться на восток и дойти до советской страны!

— Есть, товарищ командир! Разведчик Степан Рогов не спит уже две ночи и не будет спать до того времени, пока не выполнит задания!

"Не спать! Не спать! Не спать!"

А снег — белый, сухой, искрящийся — засыпает вход, многопудовой тяжестью придавливает дверь.

Степана откопали утром, когда утих буран и впервые за несколько недель показалось солнце.

Вход в пещеру был завален рухнувшим деревом, засыпан снегом, и охранникам Центрального института пришлось основательно потрудиться, прежде чем профессор Браун смог вынести из пещеры полузадохнувшегося мальчика.

Степан пришел в сознание только в институте. Увидев длинный коридор, услышав приглушенный грохот машин и чужую речь, он решил, что добродушный профессор предал его. Резкая боль пронзила сердце ребенка: бежать не удалось, все погибло.

Но даже в эти минуты ожидания страшной смерти худенький тринадцатилетний мальчик, измученный концлагерем, изголодавшийся, с едва зажившими ранами, закусив губы, заставил себя спокойно лежать на носилках и запоминать путь, по которому его несли. Партизанская закалка не прошла даром.

Запомнить было нетрудно: от подъемника шел широкий сводчатый тоннель со стенами, выкрашенными серой краской. Его пересекали поперечные коридоры — узкие и темноватые.

Степан насчитал четыре перекрестка, пока не открылась тяжелая металлическая дверь.

Носилки внесли в лабораторию, поставили на пол. Степан сразу закрыл глаза. В последний момент он успел заметить шкафы с блестящими приборами, машины, сосуды с разноцветными жидкостями. Все казалось неестественным, странным, но страх исчез.

Степану очень хотелось еще раз посмотреть в угол: ему показалось, что там стоит радиоприемник. Но в этот момент над носилками кто-то склонился, и мальчик затаил дыхание. Несколько минут в комнате было тихо, потом чуть слышно скрипнула дверь.

— Прочь! Прочь! Не смейте сюда входить! Вы слышите?! старый профессор кричал, задыхаясь от злости. — Я не хочу вас видеть!..

Степан открыл глаза. У двери стоял Валленброт. Он что-то говорил — тихо и злобно, но старик его не слушал и продолжал кричать.

— Прочь! Прочь! Прочь!

Грохнула дверь. Старик повернул ключ и в изнеможении прислонился к стене. Он тяжело дышал, вытирая лоб большим платком, затем подошел к столику и, наполнив стакан, стал жадно пить, стуча зубами о стекло. Он казался беспомощным и жалким, но Степан не хотел ему прощать. Во взгляде мальчика было столько презрения и ненависти, что профессор понял: его, Макса Брауна, обвиняют в предательстве. Старик посмотрел на Степана почти с ненавистью.

— Да, мальчишка, я предатель!.. Я предатель!.. Из-за того, что я спас тебя, я, возможно, погублю многих людей… Из-за тебя я унижался перед ослом и фашистом.

Он кричал, судорожно потрясая кулаками, но потом смолк, устало опустился в кресло и тихо сказал:

— Нет, мальчик, тебя не убьют. Я уговорил директора. Ты будешь служителем лаборатории, моим помощником. Но… — профессор отвел взгляд, — нас с тобой не выпустят отсюда до конца войны, а я вынужден работать над смертоносными микробами. И если я буду работать плохо — тебя…

Он не договорил, но Степан понял его.

…И потянулись длинные, скучные, однообразные дни.

Ни дня, ни ночи — постоянный яркий утомляющий свет, сухой воздух с каким-то металлическим запахом.

Степан задыхался в этом каземате. Хотя бы одно окно, пусть с решеткой, но чтобы через него можно было видеть небо, ощутить дуновение ветра, поймать капельку дождя или снежинку!..

Но не было снега. Не было ветра. Не было работы. Не было жизни.

Была лаборатория — огромная неуютная комната с множеством непонятных приборов, которые следовало ежедневно протирать чистой тряпкой. Был профессор, который по десять часов кряду сидел за столом, что-то размешивал, взбалтывал, кипятил, переливал из посудины в посудину. Иногда он просил Степана подержать какую-нибудь трубку или нагреть воды, и это казалось целым событием. Были книги в красивых кожаных переплетах, но с неинтересными рисунками и не по-русски написанные.

Степан чувствовал, что долго так не сможет выдержать. То ему хотелось биться головой о стену, кричать, звать на помощь, то им овладевала надежда, он строил фантастические планы побега, искал оружие, тщательно изучал стены и пол.

Профессор постоянно запирал дверь. Спал он очень чутко и однажды поймал Степана в тот момент, когда мальчик вытаскивал ключ из кармана одежды, сложенной у изголовья. Старик не ругал Степана. Он лишь объяснил, что выходить в коридор нельзя — убьют. Да и делать там, в сущности, нечего: везде стоит охрана. Степан молча отошел и лег на свой матрац.

Когда через некоторое время профессор проснулся вновь, он увидел, что мальчик сидит у стола, склонив голову на руки, и плечи его вздрагивают. У Макса Брауна запершило в горле. Ему было жаль малыша, но что он мог поделать?

Профессор видел, как мальчик тает на глазах. Он знал, что это не болезнь, это хуже — тоска. Мальчик подолгу сидел, подперев голову кулачками, — маленький, угнетенный, похожий на больную притихшую птицу, — и о чем-то думал. Иногда он оживал на короткое время. Профессор заметил, что у мальчика всегда начинали блестеть глаза, когда его взгляд падал в угол, на радиоприемник. Но приемник был испорчен. Надеяться получить новый Макс Браун уже не мог: он утратил все свои жалкие привилегии.

Чем же заинтересовать мальчика?

Профессору и в голову не приходило, что мальчик вовсе не немой и жестоко страдает от вынужденного молчания. А ведь это действительно страшно: знать, что умеешь говорить, хотеть говорить, даже с самим собой, лишь бы убедиться, что ты еще не онемел, — и не произносить ни единого слова. Степан все еще не доверял Максу Брауну.

Изредка профессор уходил, тщательно запирая дверь, и тогда Степан плясал от радости. Он читал на память стихи, напевал песенки, произносил первое попавшееся слово. Ему было приятно звучание собственного голоса. А как бы он хотел услышать хотя бы несколько слов от родного, близкого, советского человека!

Но если днем, притворяясь немым, Степан мог контролировать себя, то ночью долго сдерживаемое желание говорить вырывалось наружу. Профессор уже несколько раз просыпался оттого, что ему слышались звуки незнакомого голоса.

Однажды, когда Браун, увлекшись каким-то опытом, засиделся далеко за полночь, он услышал, как мальчик заговорил во сне по-русски, быстро и отчетливо.

Профессор долго не ложился в ту ночь, раздумывая над судьбой ребенка.

Определив национальность мальчика, Браун старался теперь говорить с ним исключительно по-русски и видел, что тот понимает все, но посматривает подозрительно, очевидно чувствуя что-то неладное. А профессор теперь каждую ночь умышленно долго не спал и все прислушивался, прислушивался.

Мальчик постепенно выдавал себя. Он произносил во сне слова, из которых Макс Браун уже мог бы составить его биографию. Мальчик часто вспоминал какую-то Алексеевку, школу, какой-то отряд. Иногда ему, видимо, снилось что-то страшное, и он кричал:

— Беги! Беги! Собаки!

Однажды он назвал себя:

— Это я, разведчик Степан Рогов, товарищ командир.

И вот однажды утром, когда стрелки показали семь часов, профессор, склонившись над мальчиком, крикнул:

— Разведчик Стефан Рогов, встань!